Хогбены и все-все-все - Страница 119

119

— Это не выпивка, — возразил Ферн. — Он коснулся диска регулятора.

Трансплант рассмеялся; Толмен с удовольствием отметил про себя, что его речь стала невнятной.

— Уверяю тебя, ничего не выйдет. Я для вас слишком… хитёр.

— Да ну!

— Да! Вы тоже не дураки, никоим образом. Ферн, может быть, и знающий инженер, но недостаточно знающий. Помнишь, Вэн, в Квебеке ты спросил, какие во мне изменения? Я сказал, что никаких. Теперь я убеждаюсь, что ошибся.

— То есть?

— Меньше отвлекаюсь. — Квентин был слишком разговорчив — симптом опьянения. — В телесной оболочке мозг не может полностью сосредоточиться. Он постоянно ощущает тело. А тело — механизм несовершенный. Слишком специализированный, чтобы иметь высокий КПД. Дыхание, кровообращение — все это мешает. Отвлекают даже вздохи и выдохи. Так вот, сейчас моё тело — корабль, но это механизм идеальный. У него КПД предельно высокий. Соответственно лучше работает мой мозг.

— Сверхчеловеческий.

— Сверхдейственный. Обычно шахматную партию выигрывает более сложно организованный мозг, потому что он предвидит все мыслимые гамбиты. Так и я предвижу все, что ты можешь сделать. А у тебя серьёзный гамбит.

— Отчего же?

— Ты человек.

Самомнение, подумал Толмен. Не здесь ли его ахиллесова пята? Сладость успеха, очевидно, сделала своё психологическое дело, а электронный хмель усыпил центры — торможения. Логично. После пяти лет однообразной работы, как она ни необычна, внезапно изменившаяся ситуация (переход от действия к бездействию, превращение из машины в главного героя) могла послужить катализатором. Самомнение. И сумеречное мышление.

Ведь Квентин не сверхмозг. Отнюдь нет. Чем выше коэффициент умственного развития, тем меньше нуждаешься в самооправдании, прямом или косвенном. И, как ни странно, Толмен разом избавился от неотступных угрызений совести. Настоящего Барта Квентина никто не мог обвинить в параноидном мышлении.

Значит…

Произношение Квентина осталось чётким, он не глотал слов. Но ведь звуки он издаёт не губами, не языком, без помощи неба. А вот контроль громкости заметно ухудшился, и голос транспланта то понижался до шёпота, то срывался на крик.

Толмен усмехнулся. На душе у него стало легче.

— Мы люди. — сказал, — но мы-то пока трезвы.

— Чепуха. Посмотри на индикатор. Мы приближаемся к Земле.

— Хватит дурака валять, Квент, — устало проговорил Толмен. — Ты блефуешь, и оба мы это понимаем. Не можешь ведь ты до бесконечности терпеть высокочастотный раздражитель. Не трать время, сдавайся.

— Сам сдавайся, — сказал Квентин. — Я вижу все, что делает каждый из вас. Да и корабль — ловушка на ловушке. Мне остаётся только наблюдать отсюда, сверху, пока вы не очутитесь возле какой-нибудь ловушки. Я свою партию продумал на много ходов вперёд, все гамбиты кончаются матом одному из вас. У вас нет никакой надежды. У вас нет никакой надежды. У вас нет никакой надежды.

Отсюда, сверху, подумал Толмен. Откуда сверху? Он вспомнил реплику Коттона, что найти транспланта поможет геометрия. Конечно. Геометрия и психология. Разделить корабль на две части, потом на четыре и так далее…

Теперь уже не обязательно. Сверху — решающее слово. Толмен ухватился за него с пылом, ничуть не отразившимся на его лице. Сверху — значит, зона поисков сужается вдвое. Нижние участки корабля можно исключить. Теперь надо разделить пополам верхнюю секцию — линия пройдёт, допустим, через звёздный глобус.

Глаза транспланта — фотоэлементы — расположены, конечно, повсюду, но Толмен решил исходить из того, что Квентин считает себя находящимся в одном каком-то пункте, а не разбросанным по всему кораблю. Местонахождение человека в его понимании соответствует местонахождению головы.

Итак, Квентину видно кровавое пятно на звёздном глобусе, но это не значит, что он находится в стене, к которой обращено это полушарие глобуса. Надо спровоцировать транспланта, пусть укажет свои координаты относительно тех или иных предметов на корабле, но это будет трудно: ведь в таких случаях координаты определяются на глазок; зрение — важнейшее звено, связующее человека с его окружением. А у Квентина зрение почти всемогущее. Он видит все.

Но можно же его как-то локализовать!

Помогла бы словесная ассоциация. Но для этого нужно содействие. Квентин не настолько пьян!

Можно узнать, что именно видит Квентин, но этим все равно ничего не определишь: его мозгу не обязательно соседствовать с одним из глаз. У транспланта есть неуловимое, внутреннее ощущение пространства — сознание, что он, слепой, глухой, немой, если бы не разбросанные повсюду дистанционные датчики, находится в определённом месте. А как вытянуть из Квентина то, что нужно: ведь на прямые вопросы он не ответит?

Не удастся, подумал Толмен с безнадёжным чувством подавленного гнева. Гнев разрастался. Он бросил Толмена в пот, вызвал тупую, щемящую ненависть к Квентину. Во всём виноват Квентин — в том, что Толмен стал узником ненавистного скафандра и огромного смертоносного корабля. Машина виновата…

И вдруг он придумал выход.

Все, конечно, зависит от того, насколько пьян Квентин. Толмен бросил вопросительный взгляд на Ферна, а тот в ответ повернул диск и кивнул.

— Будьте вы прокляты, — шёпотом произнёс Квентин.

— Чепуха, — сказал Толмен. — Ты сам дал понять, что у тебя исчез инстинкт самосохранения.

— Я… не…

— Это правда, не так ли?

— Нет, — громко ответил Квентин.

— Ты забываешь, Квент, что я психолог. Мне давно следовало всесторонне охватить твою проблему. Она ведь была открытой книгой ещё до того, как я тебя увидел, только читай. Стоило мне увидеть Линду.

119