Хогбены и все-все-все - Страница 153

153

— Оливер, я прошу вас! — она поднесла ему свою чашку, над которой вился душистый дымок. — Прошу вас, не надо больше вопросов. Эйфория — вот что вам нужно, Оливер. Эйфория, а не ответы.

— Какой был год, когда вы услышали в Кентербери эту песенку? — потребовал он, отстраняя чашку.

Слезы блестели у нее на ресницах. Она прищурилась:

— Ну… а сами вы как думаете?

— Я знаю, — мрачно ответил Оливер. — Я знаю, в каком году все пели эту песенку. Я знаю, что вы только что побывали в Кентербери, муж Холлайа проболтался об этом. Сейчас у нас май, но в Кентербери была осень, и вы только что там побывали, поэтому и песенка, что вы там слышали, все еще у вас в голове. Эту песенку пел Чосеров Продавец индульгенций где-то в конце четырнадцатого века. Вы встречали Чосера, Клеф? Какой была Англия в то далекое время?

С минуту Клеф молча смотрела ему прямо в глаза. Затем плечи ее опустились и вся она как-то покорно сникла под своим одеянием.

— Какая же я дурочка, — спокойно сказала она. — Должно быть, меня легко было поймать. Вы и вправду верите тому, что сказали?

Оливер кивнул.

Она продолжала тихим голосом:

— Немногие способны поверить в это. Таково одно из правил, которыми мы руководствуемся, когда путешествуем. Нам не грозит серьезное разоблачение — ведь до того, как Путешествие Во Времени было открыто, люди в него просто не верили.

Ощущение пустоты под ложечкой резко усилилось. На какой-то миг время показалось Оливеру бездонным колодцем, а Вселенная потеряла устойчивость. Он почувствовал тошноту, почувствовал себя нагим и беспомощным. В ушах звенело, комната плыла перед глазами.

Ведь он сомневался — по крайней мере до этой минуты. Он ждал от нее какого- нибудь разумного объяснения, способного привести его дикие догадки и подозрения в некую стройную систему, которую можно хотя бы принять на веру. Но только не этого!

Клеф осушила глаза светло-синим платочком и робко улыбнулась.

— Я понимаю, — сказала она. — Примириться с этим, должно быть, страшно трудно. Все ваши представления оказываются вывернутыми наизнанку… Мы, разумеется, привыкли к этому с детства, но для вас… Вот, выпейте, Оливер! Эйфориак даст вам облегчение.

Он взял чашку — ободок все еще хранил бледные следы ее помады — и начал пить. Напиток волнами поднимался к голове, вызывая сладкое головокружение, — мозг словно слегка перемещался в черепной коробке, — изменяя его взгляд на вещи, а заодно и понятие о ценностях.

Ему становилось лучше. Пустота начала понемногу наполняться, ненадолго вернулась уверенность в себе, на душе потеплело, и он уже не был больше песчинкой в водовороте неустойчивого времени.

— На самом деле все очень просто, — говорила Клеф. Мы… путешествуем. Наше время не так уж страшно удалено от вашего. Нет. Насколько — этого я не имею права говорить. Но мы еще помним ваши песни, и ваших поэтов, и кое-кого из великих актеров вашего времени. У нас очень много досуга, а занимаемся мы тем, что развиваем искусство удовольствий.

Сейчас мы путешествуем — путешествуем по временам года. Выбираем лучшие. По данным наших специалистов, та осень в Кентербери была самой великолепной осенью всех времен. Вместе с паломниками мы совершили поездку к их святыне. Изумительно, хотя справиться с их одеждой было трудновато.

А этот май — он уже на исходе — самый прекрасный из всех, какие отмечены в анналах времени. Идеальный май замечательного года. Вы, Оливер, даже не представляете себе, в какое славное, радостное время вы живете. Это чувствуется в самой атмосфере ваших городов — повсюду удивительное ощущение всеобщего счастья и благополучия, и все идет как по маслу. Такой прекрасный май встречался и в другие годы, но каждый раз его омрачала война, или голод, или что-нибудь еще. — Она замялась, поморщилась и быстро продолжала:

— Через несколько дней мы должны собраться на коронации в Риме. Если не ошибаюсь, это будет в 800 году от рождества Христова. Мы…

— Но почему, — перебил ее Оливер, — вы так держитесь за этот дом? И почему другие стараются его у вас оттягать?

Клеф пристально посмотрела на него. Он увидел, что на глазах у нее опять выступают слезы, собираясь в маленькие блестящие полумесяцы у нижних век. На милом, тронутом загаром лице появилось упрямое выражение. Она покачала головой.

— Об этом вы не должны меня спрашивать. — Она подала ему дымящуюся чашку. — Вот, выпейте и забудьте о том, что я рассказала. Больше вы от меня ничего не услышите. Нет, нет и нет.

Проснувшись, он некоторое время не мог понять, где находится. Он не помнил, как попрощался с Клеф и вернулся к себе. Но сейчас ему было не до этого. Его разбудило чувство всепоглощающего ужаса.

Оно наполняло темноту. Волны страха и боли сотрясали мозг. Оливер лежал неподвижно, боясь пошевелиться от страха. Какой-то древний инстинкт приказывал ему затаиться, пока он не выяснит, откуда угрожает опасность.

Приступы слепой паники снова и снова обрушивались на него с равномерностью прибоя, голова раскалывалась от их неистовой силы, и сама темнота вибрировала им в такт.

В дверь постучали, и раздался низкий голос Омерайе:

— Вильсон! Вильсон! Вы не спите?

После двух неудачных попыток Оливеру удалось выдавить:

— Не-ет, а что?

Брякнула дверная ручка, замаячил смутный силуэт Омерайе. Он нащупал выключатель, и комната вынырнула из мрака.

Лицо Омерайе было искажено, он сжимал голову рукой; очевидно, боль набрасывалась на него с теми же интервалами, что и на Оливера.

Прежде чем Омерайе успел что-нибудь произнести, Оливер вспомнил. Холлайа предупреждала его:

153